Архів старих газет; Архив старых газет

Тост, предложенный г. Горенбергом, был принят с необыкновенным одушевлением, как наглядное доказательство высокой, во имя науки всех братски сближающей и примиряющей деятельности Николая Ивановича.

Подали свой голос и воскресные школы: первая идея их была энергически поддержана Николаем Ивановичем, который ближе всего принимал к сердцу интересы простого народа и почитал образование его самою насущною необходимостью для осуществления великой реформы Освободителя. Заведывающий подольскою воскресною школою, штатный смотритель киево-подольского дворянского училища И. И. Слепушкин сказал:

«Позвольте мне не обойти молчанием факта, опущенного в речах предшествовавших и которому может быть суждено занять видное место в истории нашего народного образования. Я разумею воскресные школы.

Первые школы, как известно, открылись в Киеве, в ваше управление. Здесь они развились, упрочились и отсюда уже, быстро размножаясь, распространились по всей России. Если первая мысль этого, богатого надеждами, дела и не принадлежит вам, Николай Иванович, если с первыми школами связано имя человека еще живущего в памяти университета, то во всяком случае, смело скажу, без вашего ободряющего содействия, без вашей деятельной инициативы эта мысль еще долго и долго не могла бы осуществиться.

Конечно, теперь, когда дело воскресных школ уже упрочено, легко думать, что оно могло бы совершиться без препятствий. Но мы еще живо помним, каким общим недоверием были они встречены. И потому не можем забыть, что вы первый упрочили положение их в Киеве, а может быть наш пример облегчил появление их в других местах.

Говорить о значении воскресных школ для образования народа я считаю и преждевременным и лишним. Врядли кто будет сомневаться теперь, что это дело великой, огромной важности. Напомнив о них, я хотел только заявить, что всякая добрая мысль, всякое истинно полезное начинание встречало в вас всегда горячую поддержку и одобрение.

Не мудрено, если при расставании с вами, в общем тоне речей, сказанных сегодня, выразилось так много скорбного. В этой скроби всего менее можно видеть личное чувство. Я не хочу сказать, что оно не сильно к вам; но все личное должно смолкнуть теперь перед общественной потерей. А в вашем лице, Николай Иванович, общество теряет много, неизмеримо много!

Всегда и повсюду являются люди, на долю которых выпадает редкое счастье быть выразителями лучших стремлений времени. На них покоятся надежды тех, которые желают истинного блага стране своей и правдиво понимают это благо. Они - неподкупные вожатые, ободряющие на честном пути других; и благо там, где умеют их ценить!

В вас, Николай Иванович, мы, да и не только мы, привыкли видеть такого вожатая.

Вот почему собрались мы сегодня, печальные, глубоко-потрясенные!…

Потеря наша не в беспримерном начальнике, даже не в высоконравственном человеке… мы проигрываем более, - да и не одни мы: вся просвещенная и мыслящая Россия понимает смысл и значение вашей деятельности!

Расставаясь с вами, мы выносим только одно высокое, но печальное утешение, что во всяком обществе остаются люди, ни для чего и ни для кого не жертвующие своими убеждениями!

Позвольте же, мм. гг., предложить тост за этих людей и, следовательно, за Пирогова!».

Когда высказаны были таким образом значение и плодотворная деятельность Пирогова по всем частям вверенного ему управления, встал сам Николай Иванович и, среди благоговейного молчания, раздалась симпатичная, вдумчивая речь его:

«Мм. гг.! Сочувствие, которое вы мне оказываете, столько же относится ко мне, сколько и к вам самим.

Не правда ли, ведь вы сочувствуете моим взглядам на жизнь, науку и школу? Но эти взгляды и убеждения столько же мои, сколько и ваши собственные.

Без вашего просвещенного содействия, без вашего теплого участия, мог ли бы я проводить их, мог ли бы я иметь хотя малейшую надежду на успех?

Не имея надежды на успех, мог ли бы я сохранить и доверие к самому себе?

Ваше же содействие и участие потому именно было деятельно и задушевно, что убеждения ваши были моими и мои вашими. Скажу более, они не только мои и ваши; но и общечеловеческие. Как бы в наше время не казались различными взгляды просвещенного общества на жизнь, науку и школу; между ними есть все таки одно общее - это понятие, глубоко хранящееся в душе каждого образованного, о человеческом достоинстве и о высоком значении нравственной свободы человека, заставляющее нас ценить и уважать личность каждого и в жизни, и в науке, и в школе.

Вся моя заслуга, дающая мне право на ваше сочувствие, состоит только в том, что я угадал вас.

Я угадал, что вы не смотрите на жизнь, как на фантасмагорический призрак, которым распоряжается каждый фокусник для забавы или для выгоды.

Я угадал, что наука в ваших глазах не есть одна только гимнастика ума и памяти, видимо полезная себе и другим.

Я догадался, что школа в вашем понятии не есть учреждение, похожее на мастерскую ваятеля, в котором художник по заказу выделывает различные формы из грубого материала.

Я понял, что вы, глядя на жизнь, науку и школу, не смотрите на каждую из трех как на что-то отдельное и замкнутое, как на что-то, чем каждый из нас может распоряжаться по произволу, не обращая внимания на их взаимную, органическую связь.

Нет. Я понял, что жизнь человека для вас есть беспрерывная, нередко роковая борьба, всего чаще с самим собою, на пути к совершенству, что эта борьба зависит от врожденного, ничем неостановимого стремления к совершенству.

Я узнал, что в науке вы не принимаете другой цели, кроме того же стремления к истине, служащего самому себе целью, и считаете школу за одно из проявлений жизни с ее борьбою и с ее влечениями к достижению вечной правды.

Наконец, поняв хорошо друг друга, могли ли мы все как в жизни, так в науке и в школе, как в ребенке, так и в юноше, в возмужалом и в старике не уважать человеческого достоинства, нравственную свободу человеческого духа и личность?

Угадав и поняв вас, проводить наши общие убеждения было моею первою обязанностью.

Судить о том, как я, следовательно и вы, исполняли эту обязанность, значило бы судить о самих себе.

Такой суд не может быть беспристрастным.

Время обсудит и оценит лучше нашего и наши убеждения, и наши действия; а мы, расставаясь, утешим себя тем, что и здесь, на земле, - где все происходит, - есть для нас одно ненарушимое, - это господство идей. И потому, если мы верно служили идее, которая, по нашему твердому убеждению, вела нас к истине путем жизни, науки и школы; то будем надеяться, что и поток времени не унесет ее вместе с нами.

Я, с моей стороны, не перестану служить ей также верно, как служил вместе с вами. И теперь ли, когда Россия, руководимая благодетельным Монархом, вступает в новую эру ее существования, кто-нибудь из нас осмелится нарушить святость долга, оставаясь в бездействии?

Как ни грустно расставаться с теми, с кем были связаны единством мысли и действий, но все-таки для образованного ума остается утешение, что и разлучившись можно жить вместе, в том же мире идей, в котором нас соединят телеграфические ними мысли.

Итак, останемся верны нашему призванию и будем пользоваться тем, что доставляют нам наши понятия о жизни, науке и школе, которые соединяли и будут соединять нас всегда, несмотря ни на пространство, ни на время».

Он кончил. В раздумьи все как-бы прислушивались к последним, умирающим звукам знакомой речи, которую не суждено уже более слышать. Много уже было сказано речей. На обычном обеде они могли-бы наконец утомить слушателей, а тут незаметно летели минуты и собеседники ждали еще слов, как-будто не могли наговориться вдоволь о Пирогове.

«Я не стану говорить об общественной деятельности вашей как ученого, как администратора, как педагога, сказал профессор Ф. Ф. Эргардт. Заслуги ваши во всех этих отношениях так осязательны для всех, что слова мои были бы совершенно излишними. Но я не могу пройти молчанием благодетельного влияния вашего, как частного человека, влияния испытанного каждым, кто только желал воспользоваться вашею живительною беседою. Дверь ваша была открыта для всех; не входил в нее только тот, кто сам не хотел.

Частные отношения ваши вполне сохраняли те высокие качества, которыми запечатлена вся общественная деятельность ваша: честность и прямоту. Всегдашняя готовность отдать нравственный отчет в каждом поступке вашем, готовность принять всякое разумное возражение, готовность поделиться плодами ваших трудов и опыта, все это не с высоты превосходящего величия, а просто - от равного к равному, вот что делало нашу беседу так драгоценною и влияние ее так благодетельным.

Тяжела разлука с вами, Николай Иванович! Многого она лишает нас, но она не уничтожит живых семян, брошенных вами в короткое время пребывания вашего у нас. Да сохранит только Господь силы ваши для блага России и человечества!

Мм. гг.! Здоровье честного и прямого человека, Николая Ивановича Пирогова!»

После высокого титула честного и правдивого человека есть титул еще выше - это титул истинного христианина. О христианской деятельности Пирогова произнес духовник его, законоучитель первой гимназии, священник В. П. Каменский следующие замечательные слова:

«Николай Иванович! Много, хотя еще далеко не все, сказано о просвещенной деятельности вашей во славу науки, на пользу человечеству, к чести вашего имени; но ничего еще не сказано о самой лучшей стороне жизни вашей, о самой светлой черте духа вашего, блестящей в вас не менее, как и многосторонняя образованность ваша: не сказано ничего о вас, как о христианине, не сказано о вере вашей! Журнальное эхо, без сомнения, повторит эти возгласы любящих вас сердец, - и жалко если с таким же пропуском…! Находясь в некотором особенном к вам отношении, я неизвинительным для себя опущением считаю умолчать об этом, и будучи доверенным от вас свидетелем совести вашей, не обвинуясь могу свидетельствовать о вере вашей и гласно сказать о вас, как о христианине то, что сказано некогда о Нафанаиле: се воистину Израильтятин, в нем же лести нет! Да, ваш ум в послушании вере; ваша мудрость не по преданию человеческому или по стихиям мира, а по Христе. Естественная религия, одинокая в людях, богатых ведением естественным, в вас оживлена и утверждена религиею откровенною; истина, почерпнутая из источника человеческой науки, озарена светом истины евангельской; та и другая мирно обитают в вас, поддерживая друг друга где нужно, вы ясно показали в себе, что наука мирно может жить с верою! Неоднократно я имел случай быть свидетелем чисто христианского выражения вами отношений ваших к Богу и ближнему и вашего благочестия дома и в церкви, куда вы любили ходить никем незамечены, и молились втайне - по евангельски. Не видали вас на балах и шумных вечерах, - и без сомнения потому, что вы не хотели видеть в превратном виде отношений людских и опасались искажать свои чисто христианские отношения к людям; жалели, может быть, рассеевать думы свои, посвященные на более существенные ваши обязанности; не отворялись двери дома вашего для подобных собраний, зато, всегда были открыты для страждущих, нуждающихся в вас, особенно для меньшей братии. В притворах дома вашего, как некогда в притворах иерусалимской овчей купели, слежаще множество болящих, хромых, сухих, чающих от вас облегчения в недугах своих, - и вы всем человеколюбно помогали.

Такие истинно христианские доблести ваши высоко оценит и щедро наградит сам Господь; с нашей стороны достойным приветствием им будет искреннее желание доброго вам здоровья; а с моей, сверх того, молитва, которую и буду возносить до конца моей жизни, которая настоящим продолжением своим обязана, после милосердия Божия, вниманию вашему.

Пожелаем же, господа, доброго здоровья боголюбивому и человеколюбивому Николаю Ивановичу Пирогову!».

Наконец резюмировать все выраженное в предыдущих речах досталось на долю профессора истории Шульгина. Вот слова его:

«В последнее время так размножились торжественные обеды по случаю, так часто раздаются на них речи, в которых ораторы не столько заботятся выставить заслуги того, о ком говорят, сколько воздвигают памятник собственному красноречию, что, право, становится подчас совестно и есть, и пить, и говорить в честь личности, истинно и высоко ценимой и уважаемой. Но чтож делать, когда в настоящее время это единственное средство заявить свое мнение о человеке против превратных толков.