Архів старих газет; Архив старых газет

Как сравнить да посмотреть,

Год нынешний и год минувший.

Горе от ума.

Настала зима с обычным рядом своих увеселений. Наша провинциальная жизнь, под шумок скандальчиков и сплетень, пошла своей обычной чередой. Одно за другим, как по выученному порядку, идут увеселения наши: г. Соловкин с своими незлобивыми любителями и немузыкальными концертами; г. Борковский с своим несчастным репертуарчиком и доморощенными артистами, маскарады с своими стереотипными костюмами и остротами и т. д. Лишь кой-когда мелькнет замечательное явление, выходящее из обыкновенного ряда, с жадностью хватается за предлагаемое ей удовольствие и пойдет опять своею битой, торною дорожкой. Одним из этих замечательных явлений, мы можем считать спектакль, данный гг. студентами 20 января 1862 - цель этого, как и всех спектаклей любителей, благотворительная. Суммою сбора предполагалось помочь нуждающимся студентам и основать постоянную вспомогательную кассу. Последнее давно бы пора. Все университеты, и даже в нашем все народности, кроме русской, имеют свои вспомогательные кассы. Но едва-ли хорошо избран источник для этого необходимого учреждения. Если бы даже весь сбор посвятить одной этой цели, то и тогда касса не могла бы состояться. По громадному числу бедных студентов в нашем университете, сумма эта была бы вскоре роздана, и пришлось бы с изнова основывать кассу. Необходимо устроить так, чтоб капитал оставался нетронутым и одними его процентами помогать бедным студентам. Конечно, это возможно только при довольно большом капитале и следовательно зависит от благотворительности нашего общества. Но разве мы вправе предполагать в польской и еврейской народности большее сознание необходимости образованных граждан в своей среде, больше сочувствия к бедному, трудящемуся и образующему юношеству, чем в русской? Не думаю. Во всяком случае попытка еще не была сделана. А ведь куда как нужна бы помощь бедным студентам при теперешней, обязательной, неизбежной плате за право слушания лекций! Но обратимся к спектаклю.

Проводя параллель между спектаклем гг. студентов прошлого и настоящего годов, мы приходим к весьма утешительным заключениям. В прошлом году: «Житейская школа» и «Андрей Степанович Бука», в этом: «Женидьба» и «Бедность не порок». Гоголь и Островский, два титана нашей сценической литературы, - выбор безупречный! Чем же вызван этот резкий переход в выборе пьес? Стали-ли требования общества серьезнее, развитее? Лучшая-ли образованная часть общества предложила свое содействие гг. студентам? Первое - может быть, последнее - верно. Ведь нельзя предполагать, что студенты в прошлом году не понимали преимуществ Гоголя и Островского перед другими. Нет! Но они должны были уступить требованиям своих сотрудниц, которые из-за какой-то ложной puderie не соглашались произносить перед публикой известные места из пьес Гоголя и Островского, то есть не соглашались на сцене остаться верными жизни. И они, пожалуй, были правы. Публика так жадно подстерегает каждое двусмысленное слово, так искренно рада всем пошлостям сценических фарсов! Она при этом совершенно забывает и автора и пьсесу, а видит пред собою только играющую личность. Понятно, что непривычному и щекотливо станет. Но если стать выше этой мелочной наклонности публики, если сознать, что для верного воспроизведения типа в его обыденной жизни необходима строгая верность каждой черты его; что, отнимая у Гоголя и Островского так называемые двусмысленности, мы отнимаем у них и цельность произведения, лишаем их значительной части их литературного превосходства, то конечно, легко превозмочь то чувтство, которое мы определили словом puderie. Так и сделали сотрудницы последнего студентского спектакля, - явление весьма отрадное! Но еще больше. Все игравшие напечатали свои фамилии и тем дали право на гласное обсуждение игры каждого из них. Этим-то данным правом мы позволяем себе воспользоваться.

Об исполнении первой пьесы «Бедность не порок» нам прийдется сказать очень мало хорошего. Торцовы-то наши вышли больно не казисты. Наш Гордей Карпыч скорей похож был на 35-ти летнего степняка помещика, чем на патриарха русской семьи, властвующего в своем доме в полном сознании своего неотъемлемого права старшего; права, признаваемого за ним и всей семьей. Гордей Карпыч - это олицетворение преобладающей идеи Островского, почти во всех его сочинениях, касающихся купеческого быта, этот прототип - самодур, поставленный всегда на первом плане, у нас вышел каким-то атрибутом, необходимым для завязки комедии. Все выдающиеся черты этого цельного характера были сглажены, все вышло однообразно, бесцветно. «А другое дело - я так приказываю», говорит Гордей Карпыч дочери своей в ответ на ее просьбу не выдавать ее за Африкана Савича. Эти слова, в которых вылился весь самодур с своей необузданной волей, которую даже сама дочь считает достаточным резоном, чтобы безропотно поддаться очевидному несчастию, - эти слова так были сказаны, что публика их и не заметила. Далее; чрезвычайно вяло и почти без значения вышло то место, где в Гордее Карпыче чувство патриархальной гордости, наследованное от отца и деда, торжествует над временным увлечением; где угроза, что ему, Гордею Карпычу, прийдется кому бы то ни было кланяться, до такой степени его возмущает, что он решается поссориться с Африканом Савичем, возъимевшим уже значительное влияние на него. Наконец, борьба уязвленного деспота с чувствами отца и мужа; борьба, продолжающаяся в продолжении целой сцены, и кончающаяся торжеством отца, прошла незаметно для публики, и, кажется, и для самого игравшего. Даже последняя фраза «все просите у меня, теперь я другой человек стал», в которой так и слышится хочу - милую, хочу - розгами отдеру, потеряла весь свой эффект. Одним словом, Гордей Карпыч пал, а с ним и лучшая часть этого превосходного произведения. Роль Любима Карпыча исполнена была г. Каменским, за которым должно признать несомненный талант, но не для таких ролей. Представьте себе, что прокутившийся мот и пьяница, достаточно простоватый, чтобы поддаться влиянию мошенника Коршунова, не достаточно смышленный, чтобы промышлять шутовством и скоморошеством - на нашей сцене вышел каким-то древним героем, преследуемым злобным роком. Этот герой, что ни слова - испустит львиноподобное рыкание, что ни слова - трагический жест и поза, что ни острота - изречение оракула, нравственная сентенция, как будто его назначение в комедии добродетель награждать, а порок карать. А ведь дело то просто: Любиму Карпычу надоело зябнуть и шататься, и он хлопочет о свадьбе Любови Гордеевны и Мити, единственно из желания иметь свой горшок щей и свой уголок - самые прозаические и эгоистические желания! Он может возбудить к себе сострадания настолько вообще, сколько можно иметь к человеку, лишенному пищи и крова. Г. Каменскому мало было сострадания: ему хотелось симпатии к представленной им личности - вот и вся ошибка!

Роль Мити была превосходно читана, но игры совсем не было. Как образец превосходного чтения г. Воскресенского мы можем представить стихи Мити к Любиму Гордеичу «Не былинка в поле вянет»; как пример дурной игры - то место, где Митя, прочитавши надпись Любови Гордеевны «И я люблю тебя», полный восторга, хватается за голову. Не прочти г. Воскресенский надписи, его движение также легко можно было принять за выражение отчаяния, как и восторга. - Г. Енкуватов, 2-й в роли Коршунова, доказал, что и не освоивши себе какую-нибудь роль, можно все таки ее умно передать. Особенно умно вышло то место, где Африкан Савич, забываясь, характеризует свою личность и вдруг, вспоминая, что перед ним его невеста, переходит в мягкий тон и с улыбкой говорит «я добрый старичок». Весь этот монолог был выдержан чрезвычайно умно. Но кто был совершенно безупречен в своей роли, кому нельзя указать ни одного слова невыдержанного, ни одного жеста неуместного - это г. Велинский в Разлюляеве.

Женские роли были выдержаны превосходно. Пелагея Егоровна, несчастная женщина, задавленная под гнетом своего деспота-мужа; слабая до того, что не в состоянии сделать малейшее усилие, чтоб спасти любимую дочь свою от грозящего ей несчастия; слезы - единственный исход ее горя. Любовь Гордеевна, воспитанная почти в рабском послушании, сознающая своею первою и святою обязанностью не выходить из воли тятеньки, девственно-стыдливая до того, что не позволяет Мите при себе свое наивное призвание (особенно мило вышло это место). Вот черты, превосходно понятые и переданные г-жей Соловьевой и м-м Кучинской. Из частностей можно упомянуть о сцене прощания с Митей. Глубокое впечатление произвело это, душу надрывающее нежного, любящего создания, насильственно отрываемого от любимого ею человека. - В заключение мы должны сказать, что несмотря на превосходную игру дам и на хорошее исполнение второстепенных мужских ролей - пьеса бы непременно пала, если б ее не поддержали русские песни. Милые русские песни! При ваших родных сердцу звуках русский народ способен многое и забыть, и простить!

Перейдем к «Женитьбе». Ролью Подколесина, бесспорно самою трудною, прекрасно совладел Н. П. Орлов. Г. Орлову удалось мастерски сочетать все элементы, составляющие характер Подколесина. В его игре резко выдались основные черты Ивана Кузьмича: лень, ищущая себе оправдания во всем, хоть бы в сырой погоде, возможности дождика: привычка к однообразию, какой-то панический страх перед всякой переменой: «все был неженатый, а вдруг женатый» - это ему и странно и страшно; преобладание мира фантазии над действительной жизнью: «я полежу, ты пораскажешь, а я подумаю» - и он действительно думает о женитьбе; может быть давно уж в нем происходит эта внутренняя работа; он до того занят этой мыслью, что, по его мнению, и сапожник и портной должны подозревать его в желании жениться; барская спесь, возмущающаяся за оскорбление, нанесенное ему при крепостном человеке - одним словом в Подколесине, мастерскою игрою г. Орлова, проявились все те элементы русской жизни, происхождение которых так гениально объяснено сном Обломова. Но скромность Подколесина, доходящая до робости, была несколько утрирована г. Орловым, так что мой сосед по креслу, вероятно никогда не читавший «Женитьбы», с восторгом сказал мне, вот превосходно дурака играет. Из мест, которые особенно хорошо вышли в роли Подколесина, мы можем указать на сцену с Агафьей Тихоновной и на последний монолог, в котором г. Орлов артистически передал постепенный переход от высокого восторга, навеянного на Подколесина обаятельной сферой женщины, к ужасу при мысли о неизбежной свадьбе и всех последствиях, сопряженных с нею. Г. Монахов в точности сохранил все качества, которыми Гоголь снабдил Кочкарева. Перед нами был крикун, хлопотун из ничего, существо жаждущее деятельности, бесстыдный муж, навязчивый благодетель; кроме того г. Монахов превосходно знает сценическую магистику и совершенно не женирован на сцене. И, странно, мы при всем том не можем указать ни одного места очень хорошего в игре г. Монахова, точно так же как не можем указать ни одного очень дурного. Монолог Кочкарева был бы хором, если б г. Монахов не спутался сначала. Но наш Кочкарев и тут не опростоволосился. Другой бы смешался, а г. Монахов с свойственным ему тактом сердито плюнул и продолжал дальше, и действительно, как на зло, остальная часть монолога вышла очень хорошо; особенно последняя фраза «так нет же, пойду приведу подлеца». Роль Жевакина была превосходно сыграна; талант г. Каменского был совершенно в своей сфере. Зато Анучкин сильно не удался. У Гоголя эта личность - олицетворенная скромность! Его выражения, даже упреки, мягки; его голос должен быть тих; его движения и позы - робки, неверны, а у нас Анучкин вышел каким-то развязным господином, сознающим свое достоинство, обладающим громадною амбициею. Не то, совсем не то!

Роль Агафьи Тихоновны была сыграна превосходно. Создать одно целое из различных оттенков характера Агафьи Тихоновны решительно невозможно, остается одно: стараться быть верной каждой черте отдельно. Так и сделала m-lle Г. И в самом деле, как прикажете соединить в одно понятие такие две различные черты: Агафья Тихоновна искренне горюет, что ей приходится расставаться с своей девичьей долей, в которой провела только 27 лет; (черта поэтическая) а прежде она проявляется, говоря языком Гоголя, большой аматеркой со стороны мужской плотности, выражаясь, что ей «субтильные как-то не того»; (черта уж чисто прозаическая!) - Затрудняясь в выборе между представленными ей женихами, находя в каждом из них свои особенные достоинства, она, по убеждению Кочкарева, до того меняет свое мнение, что решается прогнать всех, кроме Ивана Кузьмича. Не нужно забывать, что и доводы Кочкарева не отличаются ни особенной силой, ни особенной логичностью в игре m-lle Г. Этот переход был превосходно объяснен добродушной доверчивостью мыслительной способности Агафьи Тихоновны. - Далее прекрасно вышел монолог после сцены с Подколесиным: глубоко тронутая пустейшим его разговором, Агафья Тихоновна с восторгом говорит: «какой достойный человек»; между прочими достоинствами, которые она успела заметить в нем, ей главное нравится то, что он «совсем не пустословит». Черта глубоко комическая, которой m-lle Г. чрезвычайно уместно придала особенное значение. Но, к сожалению, в превосходную игру m-lle Г. вкралась довольно важная ошибка. У Гоголя Агафья Тихоновна говорит женихам только «пошли вон», а m-lle Г. прибавила слово «дураки». Совсем Агафья Тихоновна не такая храбрая, чтоб решилася на такую смелость. С нее много и того, что она сказала им «пошли вон». Только на эти два слова и хватило у ней доблести, а третьего она ни за что бы не сказала. Вот почему Гоголь и заставил ее только отчасти последовать совету Кочкарева. - Сваха вышла бы решительно лучше всех ролей, если б г-жа Соловьева не пересолила бы столько. Где-ж бывают такие вертлявые старухи?

В заключение скажем, что студентский спектакль вообще и игра дам в особенности произвели весьма благоприятное впечатление на публику.

Я. Ш.

24 января 1862 года.