Архів старих газет; Архив старых газет

(Извлечение из этюда Ю. Висневского.)

Прим. Г. Висневский, в бытность свою в Петербурге, читал несколько публичных лекций о драматическом искусстве вообще и о представителях его во Франции в особенности. Лекции эти, по возврате его, изданы были в Париже в 1861 году под заглавием «Etude sur les poetes dramatiques de la France au XIX siecle, par Jules Wisniewski». Хотя мы во многом расходимся со взглядом, высказанным г. Висневским, о французских драматических писателях, но, уважая в нем вполне оригинальное мнение, мы берем на себя смелость познакомить с ним наших читателей.

Этюд свой г. Висневский, главным образом, разделяет на два отдела: а) Драма и трагедия. Здесь он разбирает произведения и общий взгляд на искусство самих авторов: Виктора Гюго, Понсара, Казимира Делавиня и Александра Дюма и б) Комедия, где, кроме рецензирования подвизающихся на этом же поприще Делавиня, Понсара, Э. Ожье, А. де Мюссе, Блаза, говорит о состоянии французского театра, о том, что сценические формы не все еще известны в искусстве и, наконец, как бы в подтверждение своего положения, приводит эпизод из Розамонды.

Оставя пока в стороне второй отдел этого этюда, мы, в настоящей нашей статье, представляем читателям в немногих словах параллель, какую проводит г. Висневский между четырьмя рассматриваемыми им французскими драматургами.

--------

Четыре знаменитые личности, которых произведения постепенно разбирал я в моем этюде, образуют вокруг себя целую группу других драматических писателей. Черты, характеризующие Гюго, Понсара, Делавиня и Дюма, делаются едва-едва заметными, часто совершенно скрадываются в их последователях. Эти учители более или менее заимствовали сами у предшественников своих, но подражательности кому бы то ни было в творениях их не видно; они не переводили Шекспира (*) и Шиллера, были чужды блестящей плеяде С. Италии, и возвышением своим обязаны собственно себе. Решительное первенство присудить которому-нибудь из них совершенно невозможно, как бы критик не верил в непогрешительность суда своего.

Гюго, ослепляющий произведениями своими более всех других, вместе с тем наделен и большими недостатками; в творениях его яснее проглядывает натянутость и заранее подготовленный эффект. Понсар, отличающийся большей простотой в завязке, менее других высокопарен и более основателен. Поэзия его, менее богатая, менее увлекательная, носит отпечаток ума, нравящийся людям серйозным, хотя в то же время поэзия его нимало не вызовет одобрения так называемых положительных натур. Он изучал предмет более своих соперников, потому и глубже понимает дух средних веков и Революции. Слог его отличается такой беспристрастностью и такой высотой взгляда, что право нельзя не восхищаться им, и тем более, что эти достоинства не встречаются (хотя одинаково доступны для всех) у других. Не думаю, чтобы его у нас оценили по достоинству и чтобы место, занимаемое им в нашей литературе, по справедливости следовало ему. В отношении Понсара, мне кажется, чрезвычайная строгость была необходимой реакцией, следствием слишком большого энтузиазма, с которым прежде приняли его.

К. Делавинь - натура умеренная, скромная и вместе с тем более всех других подозреваемая в шарлатанизми и в обмане. В стиле его не слышится резкой трескотни трубы, но повсюду поражает вас тихая звучность арфы, величественная спокойность волн, ударяющихся в прекрасную летнюю ночь об берег. На сцене он бесподобен, но теряет много при чтении; чувствуется отсутствие игры и интонации, смягчающих кажущуюся холодность некоторых выражений, пустоту некоторых мыслей. Везде он ясен, справедлив, естественен и в произведениях его никогда не встретите вы ходульности. Дюма владеет большим жаром и язык страстей ему лучше знаком. В учености он далеко уступает Понсару, но зато гораздо естественнее его. В. Гюго превышает Дюма благородством и точностью выражения, но тот равняется ему в силе, и даже превосходит часто в очертании нежных чувств. Гюго старается разом: и фантазией своей следовать за мыслью, и вводить в искусство новые доктрины и новые формы. Понсар следит за нововведениями, хотя, однако ж, не отказывается от личных своих воззрений, удерживаемых всегда в благоразумных границах. К. Делавинь старается, весьма осторожно впрочем, очистить сцену от устарелых преданий, оставшихся еще на ней. Кроме того, он представляет собой поборника одной политической идеи, которую считает повелением Франции и программой будущего. В. Гюго провозглашает ту же идею еще с большим рвением, но зато с меньшим искусством и может даже с меньшим убеждением. Каждое новое впечатление не подвергается у него собственному строгому разбору, даже не изучается им вполне, но всему, к чему бы ни притронулась рука его, сообщается какая-то околдовывающая прелесть, ему одному принадлежащая, обаяние какое-то, заставляющее восхищаться и любить его, несмотря на ошибочность мысли и явные уклонения стиля. Дюма обращается к сердцу человеческому и затрагивает все его струны. Побольше терпения, побольше знания и, может быть, не было бы у него соперника; но совершенно естественное влечение к легкоисполняемому труду, на который, в таком случае, жадно всегда бросается он, было причиною недоступности для него этого.

Каждый из этих великих писателей, как поэт, как артист, может возбудить энтузиазм; но ни один из них не в состоянии внушить полного восторга. Я осуждаю эффектацию Гюго, неопределенность Понсара, недостаток мысли у Делавиня и реализм, часто резкий Дюма. Все однако ж эти недостатки встречаются в их произведениях только местами. Они сделали из себя далеко не то, что могли бы сделать. Гюго следовало бы быть более кратким, Понсару - более смелым. Что касается до Делавиня, то он слишком уже увлекся низшей сферой народа. Дюма часто как будто отыскивает слушателей еще ниже. Искусство, чтобы сделаться достойным народа, должно возвысить его до себя, а не снизойти к нему. У наших четырех поэтов чувство ненависти преобладает над всем, служит, по большей части, завязкой пьесы и способствует к развитию характера и страсти; убийство употребляется как можно чаще; добродетель, светлая, могучая, редко осмеливается противостать лицом к лицу пороку; почти повсюду она мирится с ним, делает ему уступки и сама перенимает от него. Я не требую пансионских драм. Я желаю только, чтобы истинный героизм встречался также на сцене, как он встречается в жизни и в истории. Если театр не может представить нам школы высоких чувств и благородных идей (что, казалось бы, однако ж, его назначением, и должно было бы составить цель его стараний), пусть, по крайней мере, не суждено будет ему достигнуть, хоть и неумышленно, к результату прямо противоположному. А. В.