Архів старих газет; Архив старых газет

Недели за две-три стали ходить у нас слухи, что любители намерены представить "Грозу".

Признаемся, зная наших талантливых любителей, мы заранее готовились восторгаться сценическим исполнением этой эффектной пьесы; а вместе придумывали, как бы всеми мерами оговорить исполнителей перед публикой. Мы предполагали разбирать саму пьесу; мы хотели подробно говорить о том, что драма Островского, несмотря на свои достоинства, не заключает в себе ничего целого, что в ней чуть не половина лишних лиц, что характеры ее очерчены недостаточно ясно и полно, что монологи в ней большей частью искусственны, и проч. Таким образом мы надеялись удержать зрителей от излишней требовательности, напомнивши им о тех трудностях, какие предстояло побороть нашим актерам для того, чтобы люди понимающие остались довольны "Грозою". А уверены мы были, что довольны останутся.

Спектакль 17 декабря рассеял в прах наши большие сборы, сделав ненужными затеянные нами оправдания, и отбил у нас охоту пускаться в длинные рассуждения, вызываемые приятными ожиданиями.

Сверх всяких ожиданий, "Гроза" сыграна была так, что актеры не только не дополнили, но далеко не исполнили и того, что пьеса дает готовое, выработанное самим сочинителем. Решимся сказать, что актеры благородного спектакля даже не играли "Грозы", а просто в костюмах читали ее публично; кто хуже, кто лучше, но все они лишь гласно произносили свои роли. Большинство действующих лиц точно уроки отвечали: скажет один что-нибудь - и остановится покойно, бесстрастно, ждет, пока заговорит другой; иные спешили, не соблюдая пауз, перебивая друг друга; иные, сохраняя безучастие к роли, даже перешептывались в промежутках. И почти все, инстинктивно чувствуя бессилие своих слов, дополняли каждую фразу однообразным движением руки. Движение это если не помогало выражению чувств, по крайней мере способствовало удовлетворенности самого актера, но действовало очень неприятно на зрителя, особенно когда он поневоле следил глазами за симметрическим размахиванием рук других разговаривающих лиц.

Вот какое общее впечатление произвела на нас "Гроза" 17 декабря. Может быть, оно и ошибочно; но все-таки при таком впечатлении отдельные заметки как-то не складываются систематически, и серьезная критика решительно не идет в голову. А потому мы не беремся толковать о литературном значении драмы Островского, об условиях ее сценического успеха; об идее и отдельных характерах, как понимал их автор и насколько они верны действительности. Мы даже не будем касаться общей постановки пьесы на сцене; посредством отрывочных обращений к действующим лицам мы только выскажем свое мнение об игре некоторых из наших любителей; за откровенность просим не сердиться!

Начнем с Катерины, - и остановимся на ней гораздо дольше, как на лучшем лице. Можно сказать, что Л. М. Кучинская играла одна, одна она выражалась, как живой человек; у нее являлись иногда кстати жести, у нее была мимика, и мимика довольно выразительная. Справедливость однако требует прибавить, что и мимика и удачные жесты были однородные, однообразные, т. е. всегда соответствовали одному и тому же бессильному страданию. Это бессильное страдание составило преобладающий тон, в котором игралась вся роль. А между тем тон этот только наружно подходил к делу и сообразен был разве с одною стороною характера Катерины. Если несчастия Катерины безвыходны, если она является нам страдалицей, то крепко нужно помнить, что жизнь не подавила бурных порывов этой страдалицы, что сердце ее не уходилось еще среди самых несчастий.

Не надо забывать, что это натура глубокая, сильная; она чужда всякого анализа, принимает явления непосредственно, не сознает своих сил, даже боится их; но это нисколько не мешает ей иметь эти силы и их обнаруживать. Сознательно идти против существующего порядка - показалось бы Катерине страшным беззаконием; а между тем, хотя против воли, хотя с нестерпимою болью, но на каждом шагу вырывается она из порядка, определенного судьбою. Катерина головой признает долг почтения к безмозглой, жесткой теще, долг любви к грубому, бесхарактерному мужу; но тот и другой долг ей противен, тот и другой долг тяготит ее сердце, жаждущее любви.

Оберегая свою личность, она смело и громко возмущается оскорблениями старших, но не имеет силы ни примириться с оскорбителями, ни возненавидеть их, ни ими пренебречь. В невежественной семье смотрят на Катерину враждебно, не дают ей воли и относятся неуважительно ко всем ее личным порывам, даже к таким, которые уже узаконены среди большинства, как например нежность, ласковость к мужу и т. п.

С слабой, с менее чистой, искренней натурой женщина или обратилась бы в околотня, в дурочку, или стала бы сама дурачить всех, от кого фактически зависит. Но Катерина не сдается так скоро и пробует бороться откровенно, честно. Разумеется, что по физической невозможности эта бесплодная борьба делается подавленной, глухою, - и Катерина не достигает ни сознательного счастья, ни довольства, ни даже спокойствия. Еще не так тяжела бы казалась борьба с окружающим, если бы Катерине было за кого ухватиться, кто бы не прикрикнул на нее, кто бы понял ее и посоветовал прямой, честный выход; но такого человека нет. А внутри самой себя она находит тех же врагов, что и вне; пугаясь самой себя, боясь одиночества, боясь своего внутреннего мира, Катерина находится в вечной борьбе сама с собою. - Ее страсти, сильные от природы и сгнетенные с малолетства, стали еще сосредоточеннее - и кажутся ей дьявольским навождением, и делают из нее невольную мученицу. Практический рассудок Катерины не тверд, убеждения ее шатки, а она не справится сама с собою; где же ее внутренний руководитель? Одна фантазия; сильная от природы, она развилась еще сильнее от уединенной, созерцательной жизни и религиозного воспитания. И вот она-то, главная руководительница, фантазия манит Катерину обольстительными образами и воспламеняет полет ее личных порывов; но она же, фантазия, сдерживает, подавляет их теми страшными образами греха, которые дает первоначальное воспитание и окружающая действительность. Эта действительность, определяющая формы жизни Катерины, отнюдь не соответствует ее стремлениям и мало дает пищи ее душе. Неудовлетворенная содержанием жизни обыденной и не имея ясных представлений о лучшей обстановке житейской, Катерина желает чудес, - ей и мерещится все сверхъестественное, она и живет как во сне; ее неотступно томят предчувствия, ее и тянет в какую-то даль. Не сближаясь душой ни с кем из близких, Катерина с любовью обращается к природе, верит в нее, потому что чувствует с нею какую-то таинственную связь. Природа и религия, ее высшие интересы, утешают Катерину в жизненном горе, но они идут против самой жизни ее, против ее личных порывов, - как идет против них все окружающее, как идет она сама. - Ветром посылает она милому свою печаль-тоску и тешится; гроза покрывает смертным ужасом ее чуть зародившуюся любовь - и грозы боится она более чем суда людского. - Впрочем она так только думает о суде людском, а на самом-то деле людской суд есть ее же собственный суд над собою; с тою разве разницею, что ее суд живучее, больнее. - Таким образом инстинкты страстной натуры Катерины постоянно сталкиваются с теми стремлениями, какие дали ей жизнь, с тем направлением, которое вырабатывалось из приобретенных и выжитых, выстраданных ею понятий. - Сердце Катерины не уходилось, она сильно рвется к жизни личной, к жизни по душе своей; а между тем не имеет силы выйти из борьбы внешней и внутренней; нет у нее воли ни смирить порывы сердца, ни отдаться им вполне. И если не было у Катерины силы жить, то к несчастью нашлась она на то, чтобы насильственно умереть. - Вот эти-то порывистые увлечения, сменяемые порывистым раскаянием, эта борьба с окружающим и с самим собой, борьба не признанная правою в глубине собственной души, но тянувшаяся впродолжение всей жизни, - она то, борьба, наложила неизгладимый отпечаток на натуру Катерины и как бы раздвоила ее. Вот отчего Катерина является энергическою и вслед за тем запуганною, решительною и тут же робкою; вот отчего кажется она и вполне развившеюся женщиною и безличною, наивною девочкой. Эта двойственность проходит через весь характер Катерины и отражается в самом ее полу-ребяческом сумасшествии.

Л. М. Кучинская, как нам показалось, не заметила этой характеристической двойственности и односторонне представила черты Катерины. - Вникнувши в характер и зная темперамент Катерины, надо было изображать то нетерпеливое, назойливое страдание капризного ребенка, то жгучее отчаяние женщины, отдающейся страсти до самозабвения; тут было не у места мягкое, покорное страдание скромной девицы, неуместен слабый стон безответной, забитой Авдотьи Максимовны, которая постоянно проглядывала сквозь Катерину.

Если бы Л. М. Кучинская глубже прониклась ролью, то мы слышали бы дикий ужас, а не кроткую безнадежность в том месте, где Катерина обращается к аду, геенне и проч., и не так бы сказались слова: не жалей, губи меня! - тут не жалкое страдание отдалось бы в сердце нашем, тут звучала бы удовлетворенная, забывчивая страсть; и торжественное, радостное давно люблю было бы произнесено с восторгом, с некоторою гордостью, но не с плаксивым мученьем и даже не с нежным чувством. - Представивши несколько примеров, мы решимся сказать, что Л. М. Кучинская вообще взяла роль не по себе; еще там, где не видно было сознания, дело шло сносно: выходило хоть не характерно, по крайней мере натурально, само по себе; что же исполнялось сознательно, то выражалось гораздо хуже, холоднее, - как все не прочувствованное, не прожитое сердцем. - Иногда актриса сама себе мешала: она внешним образом, своими движениями нарушала например ту сосредоточенность, какую естественно было ожидать от Катерины: говорила тихо, чуть слышно и вяло двигалась по сцене, именно в ту минуту, когда зрителю хотелось особенно внимательно вслушаться в симпатические слова. Что касается до патетических моментов, то в исполнении их видно было, что у Л. М. Кучинской говорила не страсть, даже не чувство, а одно холодное, умеренное воображение, - и эти моменты выходили почти всегда мелодраматически; вообще тон патетических мест напоминал крик, которым слабый голос обыкновенно дополняет пение. Потому-то Л. М. Кучинской особенно удавались резкие, короткие заключительные восклицания, - которые впрочем не вырываются прямо из души, а приготовляются задолго и требуют, как фистула, усилия и напряжения. При том ахи все натуральны, - а поди разбирай определенно, какое душевное состояние выражают они, какому характеру и как соответствуют.

Но были моменты у Л. М. Кучинской и вполне художественные, например в двух последних монологах, - хотя собственно последний начат гораздо раньше, чем следовало по ходу явления. Помешательство Катерины вышло очень хорошо, и особенно хорош был резкий переход в тоне к словам: а поймают меня и проч.; но на последних словах актриса заторопилась и нарушила окончательный эффект сцены.

В заключение об игре роли Катерины хочется мне еще сказать, что врядли будут справедливы те зрители, которые попеняют на Л. М. Кучинскую за монолог с ключом. Монолог этот действительно может выйти эффектно, но он чересчур труден, и труден потому, что для его дополнения надо иметь большой творческий талант. Автор представил натурально материалы душевных переходов, если мы будем рассматривать каждый момент отдельно, но не доставло у него уменья не только связать, да и расположить этих моментов, сделать постепенными эти переходы. Л. М. Кучинская имеет сценический талант; но во всяком случае выражать ей недовольство за монолог с ключом значило бы простирать свои требования слишком далеко. В этом монологе нужно было ясно и строго оттенить четыре главных момента: страх греха, томление неволей, софистическое оправдание страсти и полное забвение. Моменты слишком разнообразные, резко поставленные, и исполнение их, а еще более дополнение составляет нелегкую задачу и для известного артиста.

От Кабанова мы ожидали много, но уже первое появление на сцену Н. И. Орлова нас разочаровало: манеры его напоминали скорее дерзкого jeune-premier, нежели робкого купчика. Драматические моменты, редкие и не характерные, еще удавались ему, хотя и они передавались отрывочно. Но характерные, комические моменты, именно там, где Кабанов жалок, актер видимо обратил в забавно-смешные. Отношения к матери, в которых всего более сказывается Кабанов, Н. И. Орлов сделал просто водевильными.

В игре Дикого мало было спокойствия и сдержанности и слишком мало было силы. Казалось, что Н. Ф. Каменский не отличал злого, сердитого от самодура; голос его был хрипло-раздражительный и скорее выражал неуверенность в своей силе, чем грозную самоуверенность. Это ошибочное понимание характера Дикого особенно резко сказалось в отношениях его к Кулигину. Он например вовсе не должен сердиться, говоря: может я с тобой и говорить не хочу! - не идет тому человеку гнев, кто пренебрежительно смотрит на сентиментального фантазера, на бедняка, на человека, не имеющего общественного положения. Спесь своим большим значением в городе, известное сознание своего достоинства, самохвальство своею относительною силою - ничего этого не было слышно в прекрасных словах: вот поди ж ты! (никто не угодит) и великолепная черта бессмысленного самодурства, соединенного с твердой, с ослепленной уверенностью в себе совершенно пропала, потому что Н. Ф. Каменский не умел произнести с полным убеждением самой характеристической фразы Дикого: хочу так думать о тебе, так и думаю! Отношения Дикого с Кабановой также совершенно упущены из виду Н. Ф. Каменским; он не заметил, что Дикий не только чувствует близость своей натуры с Кабановой, но сходится с нею, обнаруживая даже некоторую зависимость; слова: разговори меня, а еще более дальнейшее течение речи показывают, что Дикий верит не только в мудрость, но и в чародейскую силу Кабановой.

Что сказать о Л. И. Степановой? Она одета была старухой, но голос ее, движения были слишком молодые; притом тон взят верный, а жесты сухие и лицо ничего не выражало из того, что язык говорит. Мы слышали, что слова поняты хорошо, что им дана была правильная интонация, но не подозревали нисколько, что эти слова близки сердцу актрисы, что они не только не прочувствованы, а даже не воображены ею. Вслушиваясь в слова внимательно, мы, пожалуй, слышали на сцене характер Кабановой и в то же время мы его совсем не видели. А между тем чрезвычайно интересно было бы видеть на сцене эту тупоумную веру в предание, это негодование против личного чувства и всякого порыва личной воли, это пренебрежение к молодости, которой всего более свойственны личные порывы. Разумеется, таких широких требований мы не станем прилагать к Л. И. Степановой; но хоть бы она передала попросту общий тип сварливой, въедливой и набожной старухи, - так и того не было. Это уж мы просто приписываем неопытности актрисы.

Напротив, в В. М. Вилинском мы встретились с опытным актером, и все-таки остались неудовлетворены: он, показалось нам, шалил и даже ломливо шутил на сцене. Где ж этот удалый Кудряш, эта сорви-голова у В. М. Вилинского? Не в превосходном ли восклицании лих до девок - которое мы едва слышали и о тоне которого мы только догадывались? К вящему огорчению, В. М. Вилинский, вместо характерной разбойничьей песни, пропел какую-то фабрично-сентиментальную песенку о том, что пишет-де кому-то письмо не чернилами, а слезьми и проч.

У Л. О. Варравы проскакивали моменты удачные; была порой выражена смелость, хитрость, уменье обделать дельцо, заговорить, отговорить и т. п. Она, хотя и не именно Варвару, играла бойко, говорила бравой скороговоркой, - которая впрочем мешала слышать слова, а иногда ее саму сбивала с тону. Но нельзя не упрекнуть актрису за слишком церемонное обращение с своим нецеремонным любовником, за некоторое pruderie и за слишком заметные кринолины, - которые врядли идут Варваре. Брала же Л. О. Варрава верх над всеми действующими лицами своим чисто-русским произношением, что впрочем и не мудрено: иные, желая руссить, терзали уши таким словами: застращать, проволиться и т. п.

Скажем наконец несколько слов об А. Н. Чудинове. На нем всего яснее было видно, что публика ценит содержание роли, а исполнения ее знать не хочет; она ни разу не вызвала актера. А между тем А. Н. Чудинов, не произведши эффекта игрою собственно, сделал едва ли не больше всех для своей роли. Борис Григорьевич сочинен так плохо автором, что уж тому актеру честь, кто не показал его смешным, а А. Н. Чудинов не казался смешным даже тогда, когда рассказывал Кудряшу о молении Катерины. Мало того, он составил себе известное понятие о роли, входил в положение лица и выдерживал его иногда довольно верно, почти везде он послужил намеком на мягкую, чувствительную натуру Бориса Григорьевича, которому и дико и неловко в домашней и общественной среде города Калинова.

Впрочем, что касается до понимания ролей, то нельзя отказать в нем почти никому из игравших; даже Кулигин старался играть серьезно; среди актеров было довольно талантливых людей, как мы знаем с прошлого года.

Отчего же "Гроза" так плохо была исполнена?

Мы думаем, что актеры недостаточно потрудились над нею и слишком поспешно приготовились. А оправдание этой поспешности, вероятно, надо искать в той таинственно благотворительной цели, для которой предназначался спектакль.

Мы не знаем домашних дел любителей, и охотно предполагаем, что благотворение требует иногда поспешности; мы только позволим себе напомнить, что любители не побоялись известной пословицы поспешишь и проч.

N. N.