Киевская летопись
Фейлетон
Впечатление весны в городе. - Прокофий Терентьевич. Былое и настоящее. - Я повержен. - Безнравственный кабинет. - Весна без декораций. - Ботанический сад и плоды оного. - Великий истребитель червей. - Идиллия.
Грязные ручейки доживают свое бедное существование, физиономии потеряли зимнюю вялость, бесцветность, молодежь, не ужасаясь насморков, весьма налегке гранит высохшие тротуары, в воздухе повеяло сыростью и навозом - весна.
Воображаю себе, что если б мой приснопамятный наставник Прокофий Терентьевич, этот перл красноречия и витийства, прочел мое гомерическое описание сего прекраснейшего времени года.… »Как сказал бы он, в то время когда оледенелая природа сбрасывает свой зимний саван, когда все прозябаемое, одушевленное улыбкою багрянолицего феба, стремится к новому созерцанию благодати - ты, этакой червь непросвещенный, дерзаеш думать о насморках, грязи и других презренных вещах, ты забываеш законы мироздания и риторики, ты отступаеш от великих образцов Державина и Кострова, ты чудовище!…
Отличаясь изумительною подвижностью языка и весьма игривою фантазиею, Прокофий Терентьевич вероятно тут же не преминул бы сравнить меня с крокодилом, с Гарибальди, с каким-небудь звероподобным героем древности, или иною неуважаемою им личностью. Но несмотря на то, что я когда-то с изумительною легкостью писывал стишки к Олинькам и Лидочкам, оканчивающиеся несколькими восклицательными знаками, - на этот раз я бы не порадовал внезапным пафосом моего неудобозабываемого наставника, не испустил бы неистового рыкания - весна, весна - и вообще полагаю не совершил бы ничего чудесного. Но да не припишет этого читатель сухости сердца, разочарованию и другим невесомым деятелям, нет-с, причина моей настоящей апатии более положительная, именно: недавно пробирался я по одной, довольно грязной тропинке к знакомому дому, навстречу мне попался какой-то муж с думою на челе и по всем признакам особа чиновная. По моей привычке не снимать ни перед кем шапки и по рассеяности, я было не обратил должного внимания на эту особу, но она, чтобы напомнить о своем достоинстве так небрежно толкнула меня, что я погрузился весь в омут печали и грязи, и уронил свою палку, а отчасти и свое достоинство. Особа равнодушно прошла дальше, но у меня с тех пор развилась гипохондрия, tenium Vitae, даже какой-то furor, и весенние ручейки с тех пор напоминают болото и раздражают нервы.
Тем не менее однако-же природа опоясывается зеленым поясом, по выражению Прокофия Терентьевича, - наряд очень несложный, но интересный, хотя и не очень уважаемый нашими дамами; я знаю с какою занимательною скромностью, при посещении кабинетов университета; они обходят живописный, стараяся сохранить свое целомудренное чувство и ужасаясь всего нагого; памятна мне также и та страшная минута, когда неискушенный опытом, я завел одно почтенное семейство в этот непристойный кабинет! - благовоспитанные дочки тотчас закрылись платочками, маменька едва удерживала свой гнев и устремляла на меня неповинного сверкающие гневом очи свои. Гнев наконец прорвался наружу по выходе из кабинета и тут то я наслышался прелестных фраз о развращении нравов и о том, что теперь нет нигде ни стыда, ни совести. Я было по юной привычке начал говорить ей о пластике, о Венере Медицейской, приводил слова Белинского, что красота не возбуждает, а смиряет страсти, доказывал, что можно быть самою нравственною женщиною, изучая физиологию и пластику, приводил даже примеры из древних и новых времен… но куда! Барыня разъярилась так, что ничего не хотела слышать, назвала меня Дон Жуаном, выразилась даже, что я хочу подкопаться под ее семейное благосостояние, что я человек опасный и пр.
Озадаченный, ошеломленный, я долго не мог прийдти в себя; наконец плюнул, и сдав целомудренное семейство какому-то знакомому, поскорее в ноги, да бежать и с тех пор уже, не предупредивши, никогда не делал попытки познакомить дам с пластикою.
Но как бы то ни было, а природа все таки представляется нам au naturel, и не смотря на все китайские мостики, на барыню, в роде вышереченной, она не выдумала себе другого костюма. По сырым еще дорожкам городского и ботанического сада попадаются уже охотники подышать свежим воздухом, хотя он и без того порядочно свеж. Ботанический сад наш расположен очень мило, и кто любит природу без эффектов, то летом в Киеве это самое лучшее время прогулки; правда нет в нем столетних деревьев, великолепных, пугающих воображение своею грандиозностью видов, ничто не заставляет уйти в себя, почувствовать свое ничтожество, благоговеть, как это бывает среди величавых Альп или Кавказа, - но за то, глядя на свежую зелень, картинно расположенные холмики, всматриваясь в широкую даль, невольно почувствуеш простор и легкость на душе, человек делается склоннее полюбить природу, пожить с нею одной жизнью.
Но ботанические сады, как известно, устраиваются не для видов и даже не для развития изящного вкуса, цель тут больше практическая - распространение знания ботаники, помощь из покупающих, редко кто остался доволен при изучении ее, улучшение пород растений и пр. На последнее у нас как будто обращается внимание - за оранжереею устроен небольшой помологический сад, пред нею большой цветник, несколько террас заняты виноградными лозами, семена растений продаются… Но плоды со всего по большей части истребляются какими-то хищными птицами. Главное, что приятно поражает взор гуляющих, это по обеим сторонам главной аллеи разбитые и распланированные террасы, усеяные симметрически расставленными колышками с номером на каждом. Конечно, каждый благовоспитанный человек подозревает под этими номерами известное растение, за которым ухаживают, заботятся, и никак не поверит, что уже с весьма давних времен исчез всякий след его, что там во всей первобытной красе прозябают наши доморощенные бурьян и крапива, что теперь не насчитаеш и двадцатой доли первоначально бывших тут растений. Это почти невероятно, но к сожалению совершенно справедливо.
Хоть бы, право, в университетских учреждениях выбились наконец из этого бессмысленного подчинения форм сущности, хоть бы тут перестали приглаживать сверху, не обращая внимания на то, что внутри пусто или грязно.
По лесам и оврагам еще лежит снег, а большая половина гуляющих одеты по летнему. Вот мне попался навстречу один французик и прежде неоднократно изумлявший меня своею легкостью, но теперь окончательно поразивший своим пальто, подбитом зефирами. Он, как говорится, все прошел и огонь, и воду. В настоящее время ему вообразилось, что он изобрел какое-то необыкновенное средство, могущее истребить в одно мгновение ока всех червей на самой обширной свекловичной плантации. Искренне и крепко веря в прогресс он надеялся со временем применить это интересное средство к уничтожению рода человеческого, в особенности если оный род не образумится, не примет католицизма и не поставит денег и других тленных благ, дефицитом которых сильно страдал в настоящее время упомянутый французик и в знак глубокой скорби повесил на своей уморительной фуражке обрезок черной, дырявой ленты. Воспитывавшись в какой-то иезуитской коллегии он любит щеголять по временам Латинскими фразами, и я, хотя по латыни понимаю немножко больше чем по китайски, тоже на удачу ввертывал какое-нибудь слово.
- » А, donine Лингвалис, великий истребитель червей, куда несут вас весенние зефиры?« - с эмфазою отнесся я к летящему на всех парусах легинькому господину.
- » Ах, dominus Глуховец, comme je suis heureux! Deus est misericord - в вашей глуши я открыл сокровище…«.
- » Значит она не принадлежит уже к pudendo communis? ведь вы M-r Лингвалис такой страстный« - скромно спросил я.
- »Что вы, это не развернувшаяся лилия, это чистый голубь, это кроткий агнец, это…«.
Зная каких чистых голубей он прежде употреблял в пищу и до какого неистовства доходила его пассия к различным Констанциям я уныло покивал головою и, посоветовавши великому истребителю червей поехать в Сирию прохладиться от горячешных припадков, оставил его на распутьи тщетно вопить и размахивать руками.
Потерявши из виду французика, я шел и все подбирал различные эпитеты на его необыкновенную летучесть, удобопроникаемость, инерцию и другие физические свойства, не очень постигаемые холодным анализом. Наконец я махнул рукой и, затянувши довольно безобразную песню, пошел себе дальше.
Стукотня мостовой меня оглушила, пестрота закружила голову и воображение, перестав руководиться рассудком, занесло меня во время прошлое, начало рисовать предметы давно сделавшиеся чуждыми, почти позабытые. Так например: одна тоненькая барышня показалась мне шпицем нашей уездной колокольни; кривой нос какого-то почтенного старца живо припомнил пошатнувшуюся арку наших триумфальных ворот и башню в Пизе, зеленая шляпка, величаво сидящая на величавой барыне, представилась зеленым холмом, возвышающимся над кучею сору перед нашими воротами, длинноногий и весьма солидный немец преобразился в большого индийского петуха. Мне самому казалось только 10 лет и я не утерпел, чтобы не поддарнить индюка, - я подошел к самому его носу и неистово засвистал.
- »Mein Herr!« - грозно и угрюмо отозвался индюк.
Я очнулся. - » Pardon Monsier, pardon!« - а чтобы вполне загладить свою ошибку и успокоить гнев воинственной птицы, сказал ему из Шиллера:
Es ist eine alte Geschichte
Und bleibt immer new…
Иван Глуховец
